КA
«Пишите... прощайте... оборвано слово...»
Елена Дубровина
Декабрь 27, 2018
Девятого декабря этого года не стало поэта Павла Александровича Бабича. Он прожил долгую жизнь и большую ее часть вне России. Уезжая, Павел знал, что уже никогда не вернется туда, где пережил он семилетним мальчиком войну и блокаду, гибель в ГУЛаге отца, допросы в КГБ:
Мне не вернуться в отчий дом.
Мне чужды Ваши перемены,
Где зло перегрызет мне вены,
А слезы слижет языком.
Так писал Павел Бабич в 1995 году, незадолго до страшной трагедии – паралича. Болезнь забрала у него последнюю радость, которая держала его на земле – творчество. Его стихи можно назвать эпистолярным или дневниковым жанром, так как в них мы читаем биографию поэта. Как писал Владислав Ходасевич: «Всякая поэзия рождается из индивидуального переживания. Но в том-то и заключается творческий акт, “священная жертва” поэта, что на огне “алтаря” поэт как бы сжигает самого себя – все, хоть и дорогое, но слишком личное, слишком в эмоциональном смысле собственническое, из чего возникла поэзия» («Рассветы» // «Возрождение», № 4082, 1937). Мастерство Павла Бабича, как поэта, заключается именно в том, что, поведав читателю свои переживания, он не замыкается только на собственном «я», на «интимизме» (по выражению Ходасевича), стихи его не превращаются только в «житейские». Его поэзия – это отражение времени и событий, пережитых поэтом, а жизнь его – иллюстрация тех переживаний, через которые прошли его сотоварищи, его современники. Его «интимизм» это не безучастность к окружающему, а наоборот, рассказ о событиях, пережитых страной через его восприятие, через пережитое им самим. Его принципиальность и честность были несозвучны с советской властью, и в этом заключалась драма поэта, оставившего ту Россию, которую любил искренне и безответно.
Поэзия Бабича – человеческий документ, история его жизни и жизни его страны, рассказанной в стихотворной форме с эмоциональной и поэтической силой, но в тоже время так по-человечески просто, что хочется повторять и повторять эти незамысловатые и одновременно сложные по своей глубине строки, без которых Павел не мог жить, не мог отмерить или заполнить «пустоту»:
Я не умею читать стихи.
Писать их я бы хотел иначе.
Но выползают из-под руки
Строчки наперекор удаче...
Павел Бабич был щедр в своих чувствах, он отдал часть своего сердца, своей души на суд читателю. Перед нами история страны Советов, начиная с 1941 года (арест отца) и кончая 1980 годом (отъезд Павла из России). Следующий этап его стихотворных повествований – это жизнь исконно русского человека на чужбине, вдали от привычного и родного окружения, почти в изоляции, в полном одиночестве. Так в стихотворении «30 ноября», в день своего 60-летия, Павел особенно остро почувствовал свое одиночество, но он поведал нам об этом без жалобы, без лишних громких эмоций, рассказал о тех годах, которые «пришли на встречу», но не было рядом друзей, и весь день молчал телефон:
За годом год они пришли на встречу –
Все шестьдесят, и встали у дверей...
А телефон молчал весь день, потом весь вечер
В мой юбилей.
Павлу Бабичу было тяжело приспособиться к новой жизни, так как частичку себя, своей души он похоронил в России. В статье, посвященной памяти Есенина, В. Ходасевич высказал такую мысль, которая, по-моему, может точно описать состояние поэта, разочарованного в той стране, которую глубоко любил: «Трагедия Есенина превращается в трагедию человека, оскорбленного низостью того, что считал он своим идеалом… Время подергивается туманом частности, остается лишь сущность: драматическая коллизия и страдания, ею вызванное» («О Есенине» // «Возрождение», № 2480, 1932). Павел не мог пойти против своей совести, подчиниться или встать на колени, или «фальшиво пожать руку» – он был горд и потому бунтовал, оставался и остался самим собой, как в жизни, так и в поэзии:
Горбатого могила не исправит...
Что делать – надо быть самим собой.
Но я бунтую, когда мною правят,
Как лошадью, оглохшей и слепой.
* * *
Павел Александрович Бабич родился в 1933 году в Ленинграде, в семье известного полярника Александра Павловича Бабича. Трагическая история Александра Бабича была одной из многих историй конца 1930 гг. Он родился в 1899 году в Новороссийске, на берегу Черного моря. В 17 лет Александр Бабич втайне от родителей ушел добровольцем в русскую армию и попал на турецкий фронт. Историю жизни отца Павел описал в стихах:
...Ему семнадцать лет.
Турецкий фронт. Он убежал из дома.
Рубец остался – сабли след.
Потом Гражданская война,
И кто чужой? Кто свой? Кто...
человек.
Долгое время скитался юноша по свету, жил в Германии, но в 1922 году Александр Бабич вернулся в Россию, где успешно окончил морское училище в Петербурге, став профессиональным моряком. Немало лет жизни Александр Павлович Бабич отдал морю и Арктике. В 1941 году началась война, но отец Павла, почетный полярник, был арестован по ложному обвинению:
Ночь за окном. За стеной непогода.
В двери стучится ветер.
Он на зимовке уже два года.
Завтра начнется третий.
В эфире тягостная тишина.
Война.
Обвинения Бабичу выдвинули самые фантастические. 7 января 1942 года вынесли поспешный приговор – расстрел, который заменили на десять лет лагерей без права переписки. Опухшего от голода и бесконечных допросов, А. Бабича в конце апреля 1942 года по этапу направили в Бурятию. Он работал в опасных рудниках, испытал каждодневные издевательства, побои, болезни и голод... А в апреле 1946 года ему прибавили еще 10 лет заключения. Александр Бабич умер в заключении в 1950 году. Незадолго до смерти ему удалось переправить последнее письмо домой: «Иногда я искусственно убеждаю себя, что в силу обстоятельств не могу возвратиться на Большую землю вот уже одиннадцатый год. Но ведь когда-то и эта зимовка кончится?» Однако вернуться на Большую землю ему было не суждено, и письмо из дома, отправленное старшей сестрой Павла, Люсей, вернулось назад нераспечатанным:
Письмо к отцу пришло назад –
Наверно, снова пересылка...
Потом назад пришла посылка
С пометкой «Выбыл адресат».
Старшая сестра тяжело переживала арест отца – понимала, как и брат, что уже никогда его не увидит, а Павлу тогда было всего 17 лет, и ожог от потери отца остался на всю жизнь.
И плакала всю ночь сестра.
Я мог тогда сгореть дотла.
Я обгорел наполовину.
И только спустя 15 лет после гибели Александра Бабича, в 1965 году, сестра добилась его посмертной реабилитации.
Семилетний Павел с сестрой и матерью во время войны оказывается в блокадном Ленинграде. И опять страшные строки стихов – воспоминания о тех днях, но как просто и обыденно скажет он о пережитом. Павел нашел тот правильный тон повествования, от которого еще нагляднее представляешь эту картину, увиденную и запечатленную в душе ребенка:
Далекий выстрел, свист, удар...
Но я пока живой.
На пятом этаже пожар,
А наш этаж – шестой.
Блокадный цикл стихов, посвященный матери, разбит по месяцам.
Сентябрь:
Мы с Володькой ждем отбоя,
Делим зоны меж собою –
Повезет, не повезет...
Уступил бы я Володьке,
Если б знал, что он умрет.
Декабрь:
Блокада. Горькая пора. Осталось четверо в квартире –
Сосед, я, мама и сестра.
Всех остальных похоронили.
Февраль:
Черная кружится тень под окном
И не уходит прочь.
Вьюга, как ворон, черным крылом
В раму стучит всю ночь.
Стонут оборванные провода –
Голос замерзшего города,
Где мы умираем с голоду...
Потом семья перебиралась через Ладогу на Большую землю. И опять вспышка памяти: «Я помню, как скрипел причал, / Как на корме старик кричал». Наконец, добрались до Сибири – кто-то сжалился над «блокадниками»: «И кто-то, сжав мои виски / Беззвучно плачет надо мной», – вспоминает Павел.
После войны Павел Бабич вернулся в Ленинград, где окончил ремесленное училище, затем Ленинградский Индустриальный техникум, позже Горный институт. Долгое время он работал инженером-конструктором. После знакомства со своей будущей женой Джеммой втянулся в диссидентскую работу. В предисловии к книге стихов Павла Бабича «Низкое небо» Джемма писала: «…Поиски, размышления, а также встреча с будущей женой – активной диссиденткой – привели Павла Бабича в противостояние с самой могущественной советской организацией – КГБ. После нескольких «профилактических бесед» и провокаций стало ясно, что выход один – эмиграция».
Уеду. Пусть лучше меня здесь не будет.
Уйду. Улечу. Уплыву подо льдом.
Оставлю ее и ее преступленья...
Но ляжет на плечи тяжелым крестом
Тоска – утешение за отреченье.
В 1980 году Павел с женой и четырьмя детьми покинул Россию, но расставанье было болезненно тяжелым, особенно для человека так глубоко любившего русскую землю. Он прощается навсегда с друзьями:
Пишите... Прощайте... Оборвано слово
Последнее... Не хороните живого...
Но тело свое я несу в самолет,
Как будто на вынос – ногами вперед.
Позже он посвятит друзьям свои лучшие стихи.
Как и все эмигранты третьей волны, Бабичи попадают в Италию, но и красоты Рима не могут излечить Павла от тоски. Так, с иронией, он описывает свое состояние в стихотворении «Римские каникулы»:
Итальянская осень совсем не похожа
На осень в России.
С обгорелой кожей
Под солнцем по Риму брожу.
Посторонний прохожий,
Наконец, семья Бабичей переезжает в США. И опять в стихах описывает Павел первое впечатление от Нью-Йорка, витрины магазинов, Манхэттен, парад на Пятой авеню, но за спиной все еще слышатся шаги и страшный, знакомый стук в дверь:
Из-за стекла знакомый взгляд...
Сорвусь с моста в пролом строки.
Как будто за спиной шаги...
«А в дверь стучат, а в дверь стучат...»
Вскоре они переезжают в штат Вермонт. Здесь Павел работает резчиком по дереву. Он был талантлив не только как поэт. Его вазочки с искусно вырезанными ромашками еще и сейчас украшают мой дом.
Павел Бабич, наконец, обрел долгожданную свободу и… творчество. Как точно описал такое состояние Иван А. Ильин, русский философ-эмигрант первой волны в статье «Без свободы»: «Нет жизни без свободы, есть только запуганное прозябание. И тем более – нет творчества без свободы: есть только рабский надрыв и вечное, унизительное повторение чужих выдумок…» (Журнал «Возрождение», Тетрадь 5-ая, 1949 г. С. 7).
В предисловии к единственной книге стихов Бабича жена поэта пишет: «Отъезд из России – последнее и главное событие в формировании Павла Бабича – поэта. Но, как у новорожденного с перерезанием пуповины, начинается совершенно новый процесс дыхания, так и у П. Бабича с эмиграцией изменилось его мироощущение. С первого дня отъезда из России “легла на плечи чугунным крестом – утешение за отречение”. Горечь и отчаяние от потери родины, ощущение вины за бегство, благодарность к “доброй, чужой стороне” (которая никогда не стала своей) должны были найти выход, и нашли – в поэзии».
* * *
Впервые я услышала о Павле от поэтессы Валентины Алексеевны Синкевич, которая издавала поэтический альманах «Встречи», а я входила в то время в его редколлегию. Валентина прочитала его стихи в газете «Новый американец» и позвонила мне по телефону: «Вы только послушайте эти стихи», – взволнованно говорила она. И долго читала – одно за другим стихи из цикла «Ностальгия», пропитанные глубокой тоской по России, по оставленным друзьям, сестре:
Будет небо чужое, чужая вода,
На чужом языке будут петь провода
Под чужие дожди от утра до утра,
Под чужие снега и чужие ветра.
Незадолго до своей болезни 23-его октября 1995 года Павел писал:
...А в ящике, в столе
Под ворохом бумаг
Тот старый пистолет
И мой патрон в стволе.
Только человек, стоящий на грани отчаянья мог написать такие строки. Павел Бабич часто думал о смерти, но как писал Георгий Адамович: «Во всей мировой поэзии смерть была, есть и будет одним из глубочайших, неисчерпаемых источников вдохновения» («Одиночество и свобода» – Нью-Йорк, Изд-во им. Чехова, 1955. С. 38). Мысли о смерти часто приходили поэту – эта тема очень сильно, а порою трагически просто звучит в его поэзии. Он пишет об этом спокойно, без надрыва, не философствуя, представляя ее себе, как некую, неподвластную судьбе неизбежность:
И мой черед придет.
Тот день не за горами –
Смерть разведет руками
И нитку оборвет...
Так просто и обыденно.
На небо, не спеша,
Туда, где всё предвидено,
Отправится душа.
Предчувствия смерти, развитая поэтическая интуиция были присущи многим поэтом «милостью Божьей»; так, некоторые из них точно описали последние минуты жизни. Примером могут послужить строки из стихотворения Владимира Смоленского «Стансы», где он описывает видение перед смертью, задолго до своей кончины:
Закрой глаза, в виденье сонном
Восстанет твой погибший дом –
Четыре белые колонны
Над розами и над прудом.
У Павла Бабича чувство интуиции – это скрытый, бессознательный выход в творческое пространство, чувство, возникшее где-то в сокровенных глубинах души. Свою смерть он описал в стихотворении «Потемнеет синяя вода», написанным в 1993 г.:
Я умру в Вермонте на заре,
Листопадом лягу на погосте.
Старый ворон прилетит и спросит:
«Где остался след твой на земле?»
За горою спрячется луна,
Тусклый свет погаснет в тишине.
Добрая, чужая сторона...
Может кто-то вспомнит обо мне?
Однако смерть не физическая, а духовная наступила у Павла раньше, после отъезда из России. Душа постепенно умирала, и это было мучительно. Он мог себе представить, как войдет смерть в его дом, «в приюте, в чуждой стороне», но дважды не умирают, и потому он задает вопрос себе и читателю: «Да жив ли я теперь?» И именно эта боль живого, но все-таки уже мертвого внутри человека проходит через все творчество Павла Бабича:
Глухие шторы на окне,
На простынях печать...
В приюте, в чуждой стороне
Я буду умирать.
Расплещет красное вино
Рассвет из чаши дня
На голубое полотно,
Чтоб проводить меня.
Присядет молча на кровать,
Войдя без стука в дверь,
Когда я стану умирать...
Да жив ли я теперь?
Биография Павла Бабича напоминает биографию Ивана Елагина, а стихи его близки по духу к поэзии Елагина, особенно цикл «Ностальгия» и стихи, посвященные памяти погибшего отца. Стихи Павла Бабича глубоко искренние, в них нет словоблудия – каждое слово значительно, ёмко, весомо. В его стихах – отказ «от внешних эффектов, от игры образами и словами», в них – честность и сосредоточенность, сдержанность и глубина, поиск внутренней правды и человечности, в них есть цельность и легкость, и глубокая тоска по утерянной родине: «Всё ничего, только сердце болит и зовёт / В Санкт-Петербург – постоять, погрустить у дверей».
Именно такие качества, как чистота, правдивость и искренность в поэзии всегда отмечал известный литературный критик первой волны эмиграции, Юрий Терапиано. В стихах Бабича господствует душа – тонкая, легко ранимая. Он умеет находить очень точные слова с такими искренними интонациями, что поэзии его веришь и чувствуешь его боль.
Закрой глаза и слушай: осень плачет,
Невнятные слова наперебой,
То капли глухо с ветками судачат,
А чудится – поют заупокой.
Читая стихи Павла Бабича, я вспомнила строки стихов Владимира Смоленского, поэта первой волны эмиграции, написанных в 1950 году, в которых слышится тот же голос тоски по России, что и у многих поэтов эмигрантов, независимо от того, когда они покинули родную землю:
Не надо о России говорить,
Не время – слишком поздно или рано...
– У каждого из нас есть в сердце рана,
И кровь из раны не остановить.
Павел Бабич выражает свою тоску по покинутому дому, по России почти в каждом своем стихотворении, но только повествует он нам о своей тоске не прямо, почти не упоминая слово «Россия», но от этого еще острее чувствуешь его боль пребывания на чужой земле:
Становятся дни короче,
А ночи стали длиннее,
И галстук, купленный в Риме,
Как будто петля на шее.
Все туже петля и туже.
Я выдернут, как страница.
Бумажным корабликом в луже
Плаваю заграницей.
Павел-поэт – острый созерцатель природы, часть ее. Его поэзия лирична, музыкальна. Природа России осталась в памяти такой, какой он видел ее в последний раз:
Там за рекой Остер, костер рябины
И серые туманы по росе
Плывут в овсе по желтой полосе
На зареве от солнца по низине.
Павел Бабич печатался в русской зарубежной периодике. После перенесенных пяти тяжелых инсультов в 1996 году стихи писать перестал. В том же году выходит из печати его единственная книга стихов «Низкое небо» (Филадельфия, «Диапазон»). Я думаю, что нет такого человека, который, прочитав стихи Павла Бабича, останется равнодушным к его судьбе и к его поэзии. Надеюсь, что придет время и его имя войдет в число лучших поэтов России, ибо боль расставания с ней была сильнее той боли, которая причинила ему Россия. Даже уезжая навсегда, он верил и мечтал, что еще вернется «домой» в стихах:
Нет, не зимою, не весной,
И даже знаю, что не летом –
Во сне, в стихах, в мечтах об этом –
Я осенью вернусь домой.
ПАВЕЛ БАБИЧ
НОСТАЛЬГИЯ
И изгнания воздух горький,
Как отравленное вино...
Анна Ахматова
1.
Пустынна и светла дорога.
Еще горит моя звезда.
Но всё теряя понемногу,
Я не успею никуда –
Ни в поле – травам поклонится,
Ни в храм, где колокол гудит.
Какому Богу помолиться –
Услышит и меня простит.
Какому Богу помолиться,
Чтоб не приблизилась беда?..
Но ни молиться, ни виниться
Я не учился никогда.
И день придет. Твой свет прольется,
Вдруг на ресницах задрожит,
И болью в сердце отзовется,
И сердце грустью напоит.
Мне суждено с тобой проститься,
Но не дано тебя забыть.
Какому Богу помолиться
И за судьбу благодарить?..
Какому Богу помолиться,
Чтоб отодвинулась беда...
Но ни молиться, ни виниться
Не научусь я никогда.
2.
Будет небо чужое. Чужая вода.
На чужом языке будут петь провода.
Под чужие дожди от утра до утра,
Под чужие снега и чужие ветра.
На чужом языке будут сосны звенеть,
Будут звезды чужие на небе гореть,
И чужая луна, как сова, с высоты
Будет мёртво глядеть на чужие кресты.
На чужом берегу у чужого огня
Ты чужими глазами рассмотришь меня.
И тогда отпусти мне грехи, и прости
За удары, что я не смогла отвести.
У чужого огня на чужой стороне
На родном языке помолись обо мне.
3.
Предаст и зароет, и руки умоет.
Сначала не вспомнит, потом позабудет.
Моими руками творит и неволит…
Уеду. Пусть лучше меня здесь не будет.
Уйду. Улечу. Уплыву подо льдом.
Оставив ее и ее преступления…
Но ляжет на плечи тяжелым крестом
Тоска – утешение за отречение.
4.
Льву Л.
Расплескался туман над полями,
Гаснут блики осеннего дня.
Ах, как пахнет земля –
Толокном и грибами,
Укропом, распаренным веником в бане,
Огурцами и потом коня...
В черных листьях осины тоскует луна,
Как сова на соломенной крыше.
Тишина.
Ветер теплым дыханием дышит.
Но слышу,
Будто рвется струна, и чужая волна
Моет в береге нишу –
Поспеши...
Ах, как пахнет земля…
Проводите меня
Самогоном и пирогами.
5.
За будкой таможенной пустошь межи.
Друзья мне простят. Я устал ото лжи.
Нет исповеди и не будет причастья.
Несчастие к счастию, счастье – к несчастью.
Пишите... Прощайте... Оборвано слово
Последнее… Не хороните живого…
Но тело свое я несу в самолет,
Как будто на вынос – ногами вперед.
6.
Вот и всё. И прощай мое поле.
Между нами отныне вода.
Расставаться с тобою – не горе,
Оставлять свое сердце – беда.
И уже не надеясь на чудо,
Покидая тебя навсегда.
Я еще не уеду отсюда –
Даже если приеду туда.
7.
Сестре Люсе
Не хорони меня до срока,
Поминки не справляй по мне
В краю родном, краю далеком,
В забытой Богом стороне.
Я всё такой же, как и прежде.
Поверь и сердце успокой.
Не стал я лучше и прилежней,
А то бы написал домой.
Я жив, здоров, и только вот
Когда дожди стучат по крыше,
Тоска проклятая грызет.
8.
Там без меня дожди идут,
Там без меня – снега,
Там без меня уже не ждут
Меня издалека.
Там без меня плывет рассвет
И плещется вода.
Там без меня мне места нет
Теперь и навсегда.
Там без меня вмерзаю в лёд
И греюсь у огня...
Забудет или позовёт
Назад она меня...
9.
Е. А. Л.
То снега метут, то дожди прольют,
То ветра поют на дворе –
Зовут водку пить или петлю вить,
Или волком выть в декабре…
Но роняет тень и уходит день,
Проплыву во сне я к весне.
С четырех сторон расплескает сон,
Словно перезвон, крик ворон.
Напоит меня досыть, допьяна
Болью, радостью до зари,
Вот и дома я. Печь затоплена.
Как живёте вы, скобари?
Как живете вы без меня одни?
Худо ль вам, как мне без родни?..
Но дрожит в окне белых яблок цвет,
И ведет тропа в дом не свой,
И как волчий след, мои сорок бед
За моей спиной за стеной.
Все снега пройдут. Все дожди прольют,
Ветры тень мою унесут
Криком журавля, в дальние края,
В синие поля за моря.
Вечер на дворе, лампа на столе.
Отблеск из печи на стене –
Там, где крик ворон, словно перезвон
С четырех сторон от окон.
Постучится в дверь, как в апрель капель,
Будто в светлый день, моя тень
Встанет у огня – снова дома я...
Как живете вы без меня?
10.
В.В.
Становятся дни короче,
А ночи стали длиннее,
И галстук, купленный в Риме,
Как будто петля на шее.
Все туже петля и туже.
Я выдернут, как страница.
Бумажным корабликом в луже
Плаваю заграницей.
11.
Господи, крышу дай,
Стены, и дай мне дверь.
Я ли не верю в Рай...
Только Ты дай теперь.
Дай мне в стене окно.
Господи, дай мне свет,
В щёлочку, всё равно,
Если оконца нет.
Обзаведусь котом,
Стану писать стихи…
Господи, дай мне дом
С лёгкой Твоей руки.
Ленинград – Нью-Джерси
1978 – 1985
* * *
Над степью закат, за степью пожар,
И где-то труба поет.
Я помню: мой конь тревожно заржал,
Стрелы угадав полет.
Мне щит не помог, броня не спасла –
Всему наступает срок.
Я помню: тупая стрела вошла
Мне в грудь под левый сосок.
Над черным курганом, как всадник, луна,
А мне не скакать на коне…
Я помню черного ворона,
И он пировал на мне.
1982
* * *
Джемме
Я споткнусь на бегу,
Оступлюсь, упаду и не встану,
Как тогда на
Скаку...
Хрипло ворон кричал,
Ковылял и лениво разглядывал рану,
И следы на снегу.
А следы уводили куда-то коня,
Уходили по снегу
Навсегда от меня.
Я вернулся к началу начал,
Задыхаясь от бега,
И на круги своя...
Я споткнусь и уйду, как тогда, в никуда
От тепла и от света –
От тебя –
Навсегда.
Всё на круги своя.
Повторится когда-то и осень, и лето...
Только ты –
Никогда.
Задохнусь от беды,
И в траву упаду, и приму утешенья,
Как пригоршню
Воды,
Отыскав, наконец, на Земле
На мгновенье спасенье
От земной суеты.
ВЕЧЕР
Вечер бубнит, аукает – ночь ли не отзовется...
Посвистом, постуком, шорохом всхлипывает и смеётся
В голос, негромко шёпотом. Вяжет по скосам тени,
В черную гладь реки падая на колени.
Сумерки убаюкивает. Или кому неймётся,
Ищет наощупь постуком посоха… Дымкою льётся
И, разливаясь посвистом, стелет по травам росы.
В черную гладь реки ночь окунает косы.
Вечер звенит, бормочет, звёздам раскрыв ладони,
Шорохом или окриком – то к водопою кони
Гулким проходят топотом, дня завершая вёрсты…
В черную гладь реки ночь уронила косы.
ДВА ГОРОДА
А. Дмитриеву
В Бобруйске и грязь, и туман, и дожди,
А вечером улицы вязнут во тьму.
Дома на улицах, как кобели,
В заборы прячутся, как в конуру.
Стемнеет – тяжелые ставни и стекла.
Ни звука шагов, ни души. Тишина.
И хоть ты трижды вот здесь подохни,
Никто не выглянет из окна.
Но местный базар – прямо яблочный рай:
Шафран и антоновка, груды ранета…
А запах такой, будто пьешь крепкий чай
Вприкуску с бабьим медовым летом.
В ущельях улиц метель огней.
Вечер. В Нью-Йорке осень –
Мокрые скверы, мокрый хайвей,
Мокрые ветки сосен,
Мокрые отблески фонарей,
Автомобилей мокрые шины…
А я вдруг вспомнил, как вкус калины,
Тот город яблок и лошадей.
1984
МОГИЛА КРУЗЕНШТЕРНА
(Прощание)
Орган звучал.
Надгробия штрихи –
Рождения и смерти знаки,
И кем-то брошенные маки,
И пыль на золоте строки,
На мраморе…. Как гул валов
О, рифмы у далеких островов,
Как семь ветров
О вечном сне без снов
Орган звучал.
Торжественно и глухо
Гремел аккордов лад
Под сводами, где сумерки наряд
Свой прятали, таясь от света дня,
А возле алтаря
Свеча потрескивала сухо
И язычком из янтаря
Лизала тополиный пух.
Плел тополь тени в две руки,
Напоминая о разлуке,
Что встречи будут коротки.
Да будут ли?.. Метались звуки,
И солнце на игле луча
Свече протягивало руки,
Но догорала та свеча...
Орган звучал.
1984
* * *
Б. Н.
Шестнадцать строк – не шестнадцать ног,
Не убежишь далеко.
Я попытался. И видит Бог,
Было ли мне легко.
На перекрёстках чужих дорог
Трудно свою искать.
Я попытался. И видит Бог –
Стоило рисковать…
Или порог, или пророк.
Лгать научусь. Чудак,
Я попытался. И видит Бог –
Это сущий пустяк.
А над полями, горя в ночи,
Падают звезды тихо…
Я б оправдался, да Он молчит,
Будто не слышит крика.
1984
КОМАНДИРОВКИ
В. Б.
В тамбуре снег и колес перестук.
Замкнулся круг, и опять на север.
Стужа из инея выткала луг
И разбросала по стеклам клевер.
Но телеграфные провода
Меня запутали в невода –
И Алмалык, и Караганда,
И Заполярье, и Кзыл-Орда…
На белом инее пальцем синим
Косые линии поведу
На поводу, как тропинки по воду
До черной проруби в зыбком льду.
Вернусь не скоро...
1984
30-е НОЯБРЯ
Закрой глаза и слушай: осень плачет,
Невнятные слова наперебой,
То капли глухо с ветками судачат,
А чудится – поют за упокой.
Зов осени. Мне день ее дороже
Всех долгих дней зимы
Вермонта или Колымы –
Они по-своему похожи.
Я слышу их скрипучие шаги –
Декабрь перешел границу.
И не дописана страница…
Зимой не пишутся стихи.
За годом год они пришли на встречу –
Все шестьдесят, и встали у дверей…
А телефон молчал весь день, потом весь вечер
В мой юбилей.
30 ноября 1993 г. Около полуночи
ПАМЯТИ МИХАИЛА КРЕПСА
Я – свет и слово, и огонь,
И воскресенье, и окно
М. Крепс
Вы стих, как мостик, перебросили
Над Летой, чтоб шагнуть из тьмы…
Вы перешли туда из осени,
А я пишу вам из зимы.
Легко прощаться…. Нет, не верьте.
И не поэту не понять –
Писать, зачеркивать, читать
Стихи за полшага до смерти.
Погас в светильнике огонь,
Но светится в ночи окно…
«Прозрачен мир, легка ладонь.
Жуковский, Шиллер – всё равно».
Вермонт,
Конец дек. 1994 г.
ЭКРАН И ПАМЯТЬ
(два стихотворения)
1. ОБСТРЕЛ (Ленинград, декабрь 1941 г.)
Далекий выстрел, свист, удар…
Но я пока живой.
На пятом этаже пожар,
А наш этаж – шестой.
2. ПОД ГРОЗНЫМ (22 декабря 1994 г.)
Обстрел. И рушится стена.
С экрана кровь и смерть.
И можно жить, смеяться, петь…
А тем, в Чечне, война.
Бессмысленность всегда обидна.
Я был…. Я русский, и за вас,
И за себя – за нас –
Мне стыдно.
Вермонт, 1994 г.
* * *
Колокола звонят, колокола.
Их голоса плывут издалека,
И тонут, и манят под облака…
Из-под небес звонят колокола.
Колокола, колокола звонят.
Без устали, с зари и до зари,
Из пустоты воскресши, звонари
От Спаса-на-Крови в колокола звонят.
Звонят колокола, колокола,
В них слышатся фабричные гудки.
Я в прошлое вгляжусь из-под руки –
К земле от куполов, с земли под купола…
Колокола на оттепели зла.
Они зовут переступить черту,
Но снова вспомню всё – и в пустоту
Колокола звонят, колокола.
1991
ПЕРЕД ГРОЗОЙ
В чашке остывший чай.
Вечер постыл и долог.
В сумерках всплески-всполохи
Пляшут, озорничают.
Прописью, росчерком, прочерком –
Белые, красные, синие,
Пляшут шальные линии
И убегают в корчах.
Как бесенята, россыпью –
Прочь. И опять сначала.
Сумерки величают
И провожают с почестями.
По горизонту обручем
Вечер уйдет за тучи,
В чье-то благополучие,
Муромским калачом.
Пляшут, озорничают
В сумерках всплески-всполохи…
Вечер постыл и долог.
В чашке остывший чай.
Публикация Е.Дубровиной
